«…южнофранцузская – vulgo провансальская – нация не только проделала во времена средневековья «ценное развитие», но даже стояла во главе европейского развития. Она первая из всех наций нового времени выработала литературный язык. Ее поэзия служила тогда недостижимым образцом для всех романских народов, да и для немцев и англичан. В создании феодального рыцарства она соперничала с кастильцами, французами-северянами и английскими норманнами; в промышленности и торговле она нисколько не уступала итальянцам. Она не только "блестящим образом" развила "одну фазу средневековой жизни", но вызвала даже отблеск древнего эллинства среди глубочайшего средневековья».

(Фридрих Энгельс)

К началу XIII века европейское средневековье достигло своего исторического пика. Система феодального землевладение пришла в относительное, пускай и временное, равновесие, не требовавшее от королевств, империй и баронских лиг масштабных завоеваний. Не случалось ни холодных декад неурожая, грозивших бедственным голодом, ни страшной, опустошительной чумы, ни религиозных войн внутри собственного континента, с чем Европа столкнется в грядущее время.

Население европейского запада и юга выросло до такой степени, что потребовало ослабить зависимость крестьян от сеньоров, пусть все еще не целиком преодолеть феодальный серваж. Избыток рабочей силы постепенно изживал необходимость прикрепления крестьян к земле. Росли и богатели города, сражаясь с сеньорами за место под солнцем и равные права на феодальную собственность.

В то же время плодилась и аристократия, в результате чего крупные владения дробились на бедные уделы. Их обладатели не могли позволить себе ни роскоши, ни боеспособности высших сеньоров — королей, герцогов и графов. Некоторые и вовсе оставались без наследства: уходили в монахи, становились пилигримами, вагантами, авантюристами или разбойниками.

В те времена внутри военного, рыцарского сословия рождается еще одно, которое не имело прямого отношения к занятию войной. Так возникло первое в истории сообщество светских поэтов, называемых трубадурами. Не все они были знатны, и в разных пропорциях владели словом и оружием. Родиной их стал французский юг, на стыке испанского востока и итальянского севера, — страна, которую до присоединения к французской короне называли Окситанией.

Развивая традиции латинского слова, перенося его в народные наречия, и одновременно заимствуя лирику арабских поэтов Андалусии, трубадуры Окситании, Аквитании и Прованса, создали не только собственную традицию сочинения, но и кодекс сочинителя. Трубадур это чаще всего странствующий поэт, который движется от двора к двору, от замка к замку, рассчитывая на покровительство влиятельного сеньора.

Некоторые трубадуры принадлежали к высшей знати, но чаще всего не имели избытка средств и влияния, а потому полагались на щедрость даров своих благодетелей, обменивая на них искусное исполнение кансон и од, изобретательные словесные игры и прочие дары творчества, способные украсить двор. Трубадуры из горожан не гнушались и богатой мещанской среды, но предпочтение отдавалось, несомненно, знатным дворам.

Так родилась куртуазная культура. Куртуазия, как свод неписанных правил сношений при дворе — в первую очередь вассала со своим сувереном, ставила в центр светской игры служение не столько сеньору, сколько его супруге. Польстить ей означало оказать почтение хозяину места. Послужить, если не верностью и военной отвагой, то во всяком случае изысканным, словесным выражением чувств. Дама рыцаря должна была быть знатней его, иначе их роман превратился бы в комедийную пастораль о невежественной пастушке и ее благородном притязателе.

Это могло бы показаться странным, если бы мы не имели в виду особые материальные и правовые условия, в которых рождалось куртуазное мастерство. С одной стороны, юные рыцари и оруженосцы не всегда могли позволить себе выгодную партию и рассчитывать на брачный союз, который сделал бы их богаче и влиятельнее в свете. Это создавало своеобразный дефицит знатных женщин, а значит особое, почтительное к ним отношение, и как следствие эстетический интерес.

С другой стороны, женатые сеньоры сохраняли при себе склонность увлекаться и другими женщинами, не считая для себя достойным иметь наложниц. А с третьей стороны, жены сеньоров допускали ухаживание за собой со стороны неженатых мужчин, что им было позволено достаточно высоким статусом замужней женщины. Последнее было обусловлено действовавшими в окситанских реалиях старыми кутюмами, отсылающими к вестготской правде, которые предусматривали за женами право наследования имущества супруга.

Такая частичная эмансипация знатной дамы, неизвестная в королевстве франков и других местах, где в хозяйственном отношении супруга рассматривалась в качестве живого имущества, резко выделяла куртуазный юг. Она же дала возможность воплотить поэтам юга своеобразный культ совершенной любви (fin'amor), направленной к даме сердца, пускай бы он ограничивался одним только отправлением чувств, не подразумевая ни настоящей близости, ни даже взаимности.

Не стоит думать, что подобное понимание нежного чувства являлось для них мистическим переживанием, видом божественного откровения или предметом культа, как полагал в своих эссе Эзра Паунд. Образ дамы сердца лишь много позже был усовершенствован в духе воплощений Богоматери, девы Марии, либо божества собственного, авторского сочинения. Последнее мы увидим у адептов "сладостного стиля", подражавших трубадурам века спустя.

Сеньор одобрял служение даме, не взирая на то, что дама трубадура являлась его собственной женой. Ведь в таком преданном человеке он сможет найти поддержку и военную подмогу, где клятва в любви равнозначна оммажу, клятве вассала в верности. Даже то, что некоторые трубадуры не гнушались обращения к своей даме в мужском роде, показывает, в каком неразрывном единстве они смотрели на нее в связи с сеньором.

В некотором смысле рыцарствующий поэт видел свою даму женским воплощением суверена, его представительством. Когда от Сеньории целиком, от ее щедрости и благосклонности, зависит вся твоя жизнь: достаток, стол и кров, то верность и подданство становятся неразличимыми с любовью. Таким образом мотивы чтить и восхвалять даму во всех мыслимых достоинствах у трубадуров диктовались первичной, материальной необходимостью, лишь после отраженной в формах творческой идеализации.

Польстив даме, ее талантливый слуга рассчитывал на вещественные дары и привилегии не меньше, чем на духовное благо. Последователям искусства трубадуров, северным труверам, как и более поздним флорентийским поэтам, такого рода отношения были доступны лишь в аллегорической форме, либо в упомянутых мистических крайностях, поскольку материальная практика куртуазного служения давно уже прекратила существование в их пору.

Французские поэты позднего средневековья могли выстраивать фантастические идеализации аморного промысла, грезить высшими формами любви и пресловутым совершенством Прекрасной Дамы, не забывая при этом в патриархальном духе клеймить настоящих, земных женщин за всевозможные и надуманные пороки. Так поступал, например, романист Жан де Мён и был почти что пойман на этом противоречии первой французской писательницей Кристиной де Пизан.

А поэты “сладостного стиля”, предпочитая христианское богословие языческим аллегориям в духе возрождения античности, уже выстраивали между творчествующим субъектом и воспринимающим творчество объектом любви целые неоплатонические фантасмагории. Но все это оказывалось лишь инерцией, древним мотивом, вторично и десятерично отраженным в культурном сознании — до своей полной неузнаваемости.

Вместе с тем трубадуры, будучи честны со своими земными мотивами и желаниями, не были целиком встроены в свое время. К творчеству их подталкивала отнюдь не жизнь в довольстве, а мучительный поиск места на нижних ступенях, либо, можно сказать, не перилах феодальной лестницы. Мир рыцарства рушился тем больше, чем крупнее становились королевства и жирнее торговцы шерстью. Бертран де Борн отражал это в своем тревожном классовом шовинизме, посвящая стихи собственной ненависти к крестьянам — не дай бог им разбогатеть, сохранив невежественные манеры.